СВВМИУ.ru

[Крот Владислав]

Друзья!

Представляю вам фрагмент произведения
нашего однакашника.
Мне понравилось...
Об остальном судите сами...

ТЯЖЕЛАЯ ВОДА.
А.Пантелин. (роман)
Хорошо море с берега.
(пословица)
И вечный бой…
А.Блок.

Часть 1.
Глава 1.
Заполярье. Мшистые сопки. Проворные говорливые речушки. Ветрами выстуженный край. Миллионы лет назад, мощно, неудержимо прополз здесь с севера на юг вековой ледниковый панцирь. Шел, истекая слоистыми наледями; неумело громоздил – камень на камень – возвышенности; взрыхлял ледяными лемехами мерзлую землю. Корежил, буравил, сдавливал, грыз, пока вконец снизошел последней каплей, щедро напоив вымоины и котловины водой.
Заполярье. Длинные, колючие зимы. Короткие лета. Низкое небо. Полгода – день, полгода – ночь. Дикая фригидная природа. Не расшевелить, не обласкать ее вечно холодному северному солнцу. Грибы да ягода, рыба да нерпиный жир – нехитрый, скудный промысел поморов. Кто бы думал, что станет этот глухой метельный край пристанищем атомоходам.
В окружении сонных, белых сопок – бухта. Черные густые, будто кипящая смола, студеные воды лениво трутся об их каменистые подножья. Белые пологие склоны – в редкой поросли северных низеньких дерев. Здесь-то и бросила якорь дивизия подлодок. На крохотном пятаке – три пятиэтажки – штаб, казармы. От него – дорога к пирсам.
Пост радиохимического контроля. Матрос – первогодка с густым засевом оранжево-желтых веснушек недоуменно осматривает вошедшего человека в демисезонном пальто, натянутой на уши кожаной фуражке, – сверяет лицо с фото на пропуске. Деловито подставляет журнал, в котором, в обмен на дозиметр, продрогший полнолицый мужчина немощно ставит закорючку. Ревностно фиксирующий гамма- нейтронные излучения прибор, размером с медальон, командированный прячет в карман: дальше радиоактивная зона.
Длинные стальные, перпендикулярно берегу, ребристые короба пирсов. На один из них ступает лакированный ботиночек. На тяжелый торопливый шаг гулко отозвалась пустотелая покачивающаяся махина.
Вдоль пирса – стальное обтекаемое акулье тело субмарины, удерживаемое туго сплетенными косами канатов. Огромным плавником – рубка. На ее срезе – воспаленное око прожектора. Скупо высвечивает ракетную палубу, двух шереножный строй. Звонкие короткие эха команд: ─ Награждается медалью…Капитан-лейтенант Львов!.. Бугаев!..
Командированный прячет от ветра лицо, одеревеневшими ногами немощно выстукивает грустную частую дробь полярной чечетки.
− По отсекам, разойдись!
Черношинельная змея, вытянувшаяся от носа корабля до рубочного люка, медленно вползает внутрь прочного корпуса, туда, где свет и тепло. Люди на ходу курят, перекидываются новостями.
− А Валерьян Степанович! Прибыли?
−Так точно, – неизвестно почему по-уставному отвечает прибывший круп–ному мощному офицеру, круглые плечи которого украшают погоны с золотыми просветами и большими звездами.
−Залевский, замполит, − протягивает офицер руку.
− Соловейко.
− Рад, очень рад, − выпуклые шоколадные глаза замполита сияют довольством. – А я уж, так сказать, думал вас на другой экипаж. Ну, пойдемте, пойдемте.
Замполит первым ступает на брошенный с ракетной палубы трап и бочком-бочком (перекидной мостик узок его габаритам) наверх. Соловейко – следом. У рубочной двери Валерьян Степанович переводит дух, − с новой высоты всматривается в чернеющие деревьями склоны сопок.
Нутро рубки. Здесь уже не так ветрено. Металлическая труба со стальной лестницей внутри приветливо манит светом, желанным уютом. Ступенька…одна, другая – и Соловейко в центральном посту.
Напичканное электронными коробами помещение – мозг корабля. Сюда по многочисленным сосудам и венам – электрокабелям и проводам – стекается информация о состоянии всего массивного тела – отсеков, командных пунктов, боевых постов. Информация о температурах, давлениях, кислородосодержании воздуха, о работе двух сердец – ядерных реакторов, о двух металлических конечностях – линиях валов с винтами, плавников – горизонтальных рулей и многом другом, чем живет этот огромный морской монстр.
От назойливо и деловито гудящих электронных приборов, панелей пультов управления с желтыми, синими, оранжевыми зигзагами мнемосхем, от трескучих самописцев у Соловейко – легкий шок. В двух шагах – по- удавьи длинно вытянувшееся стальное тело с круглой зеркальной головой – перископ. В центральном пустынно. Лишь дежурный офицер в кресле. Но вот тишину нарушает тихий смешок из угла. Вот он растет, пухнет, превращаясь в распахнутый, безудержный хохот.
− Ой, какая мадам…– слышится сквозь хохот.
−Новоселов! – с легким озлоблением осаждает это беспричинное веселье замполит.
Смех обрывается. Из-за сейфа появляется молодой смуглолицый офицер с тонкой скобою черных усиков; в его неостывших от смеха глазах – не смолкнувшее озорство.
−Как я понял, товарищ капитан-лейтенант, − иглистым начальствующим взглядом покалывает Марк Захарович ненавистное ему цыгановатое лицо, – вы, так сказать, игнорируете партийное собрание?
– Я, так сказать, беспартейный, – слетает с розовых губ.
– А собрание – открытое! – не замечает явного передразнивания замполит. Наметанный писательский глаз Соловейко остро подмечает, как багровый раздражительный окрас, проступивший от приплюснутых ушных раковин до выпирающего кадыка, разительнее и белее выделяет белоснежный шарф замполита. Залевский усталым движением снимает фуражку, – от скрытого негодования лоснится потом волнистый каракуль облагороженных мягкой приличествующей сединой волос. – Неужели вас не волнует ситуация в стране, так сказать?..
– Так Ельцин вроде партсобрания отменяет и органы… – легко и весело подтрунивает одетый в робу офицер.
– Ельцин нам не указ! – вскакивает с кресла Залевский. – У нас еще пока Горбачев президент! – от жуткого неистового волнения Марк Захарович долго путается в рукавах шинели. – Значит, не пойдете?
– В отсеке работенка имеется, – с вызовом бросает ни перед кем не гнущийся каплей.
«Да за такие слова я мог бы еще полгода назад отстранить этого выскочку от боевой службы, – отправить на берег, – в сердцах возмущается Марк Захарович. – А теперь…перестройка – захилела, гласность – совсем совесть потеряла. Дошли! Уже и партсобрания игнорируют…»
– Тогда вот что, – грустно оглядывает пустой центральный пост Залевский, – убавляя пыл, не приказывает – просит: – Покажите нашему гостю лодку, каюту. Ему как писателю…А меня в кают-компании ждут… – Марк Захарович выходит.
– А Вы писатель?! – восторгом взблескивают голубые Санькины глаза. Как ценный экспонат осматривает он невысокую, с оттопыривающим пальто животиком, фигуру. – Что ж, прошу.
Новоселов и Соловейко спускаются в отсек. Здесь больше пространства, но тот же спертый, вялый, утомленный, наэлектролизованный воздух.
– Ваша каюта, Валерьян Степанович, – распахивает Санька полированную дверь. – Роба – на кровати. Кстати, дозиметром Вас обеспечили?
– Так точно, – вновь без отчета себе, по-военному рапортует московский гость.

* * *

Экскурсия. Что ни отсек – свое название. Торпедный. Жилой. В ракетном Соловейко долго и старательно осматривает стальную обечайку, за которой – изделие морского базирования, а попросту – ракета с ядерной боеголовкой.
– А Вы, Александр, с замполитом, я смотрю, не очень?
–Пропади они все, – отмахивается Новоселов. – Сколько я этих пассажиров на своем веку перевидал…О…
– Пассажиров? – недоуменно помаргивают короткие белесы ресницы на одутловатом гладком, как у младенца, лице.
Жесткий взгляд капитан-лейтенанта источает пренебрежение.
–Пассажиры и есть. И замполит, и особист. Вахт не несут, так шарахаются от безделья. Да Вы сами скоро сориентируетесь – хто есть хто.
Неумело, глухо хлопнул стальной блин переборочной двери, – экскурсант сконфузился.
– Извините, не удержал, тяжелая.
– При командире не советую так резко отпускать. Для него Вы хоть писатель, хоть трижды герой, – так отымеет. Знаете, какая у него кличка? И – в любопытствующие глаза, открытый рот: – Милитарист.
–Странное прозвище. А основание?
– Э, какие там основания, – Санька вглядывается в круглое оконце аппаратной выгородки, за которой – сияющее в скупом свете стальное темя реактора, стержни аварийной защиты. – Дай ему волю, он все бы ракеты, которые на борту, по назначению использовал. Мы тут на днях на учениях были, в торпедную атаку выходили на авианосец. Преодолели противолодочный рубеж, ну, и пальнули. Условно, конечно. Кэп после стрельбы поблагодарил всех по громкоговорящей связи, а в конце с обидой такой: «Авианосец «Интерпрайс» поражен. Но, к сожалению, условно».
Наслышанный, как все дилетанты, о коварстве реакторных отсеков, нейтронных и изотопных потоках, незаметно бьющих по мужской потенции, Соловейко бегло осматривает помещение, – торопит экскурсовода.
– От телевизора излучения больше, – успокаивает его Санька.
– Хорошо, хорошо, но, может быть, пройдем дальше?
Водо-химическая лаборатория – колбы, склянки, резиновые трубки. Свежесть и чистота. Стерильность и белизна. Склоненная над столом черноволосая голова с искривленным гнутым носом, тонкой каймой свежих молодых шепчущих что-то губ.
– Как инструкция, Гейдар? – обращается к матросу Новоселов.
Сухопарый юноша с восточным смуглым лицом нехотя встает, – от сдерживаемого возмущения часто дергается ямочка на его синем щетинистом подбородке, зеленые миндалевидные глаза в густой опуши длинных ресниц взбрыкивают недовольством.
– Замполит сказал…э…нада… как это…обязательства учится. Я ему…как это…сначала инструкция. А он – нэт! Кого слушать? Тебя? Его?
– Вот дьявол! Достал с этой партработой, – с пренебрежением Санька берет со стола лист, протягивает Соловейко. – Вот, посмотрите, может для вашей работы сгодится?
Внизу листа, после арабских и русских слов, Валерьян внимательно вчитывается в аккуратно наложенные чьей-то чужой рукой строки: «Боевой номер 5-10-85 на боевую вахту заступил. Вахту под девизом: Перестройка – продолжение дела Великого октября…»

Глава – 2.

Прошла неделя пребывания на корабле. Ближе всех, с кем сблизился Валерьян Степанович, – Новоселов. После ужина, он в который уже раз идет за «деталями» – Санька в курсе всех экипажных дел, интриг, охоч до рассказов и историй.
Пульт управления атомной энергетической установки. Через открытую дверь до писателя доносится знакомые насмешливо-сатирические интонации Новоселова: – Суббота сегодня или как? Семь вечера, а я еще в прочном корпусе!
Соловейко тихо входит. Заметив его, Санька еще больше распыляется: – Ресторан уже зажег огни! Столы уже крыты! А мы прозябаем. – Валерьян Степанович, – учтиво обращается он к писателю, изобразив на лице нарочито горькую мину. – Если можно, отобразите в вашем романе эти неприятные издевательские коллизии, так сказать, нашей суровой военно-морской действительности. Где поэзия? Одна проза жизни.
Соловейко почесывает лысую розовую плешь затылка; толстые губы его – в застенчивой, покорной улыбке. Он уже свыкся с Санькиными угрозами и жалобами – от того и молчит. Его больше интересует, как всплывает и погружается лодка, какова загрузка урана в реакторах, как чувствует себя человек в замкнутом пространстве. Ответы на эти и подобного рода вопросы, с лихо закрученные сюжетной спиралью, должны родить его новый роман, фантастический. С его слов – сногсшибательный. Пятый по счету.
Прежде чем стать писателем – фантастом, Валерьян поработал журналистом – международником. Поездил по миру. Выпустил документальную повесть. Но что-то не устраивало его. «Как знать, – как-то обмолвился он, – а вдруг одним из романов попаду в точку: все, о чем написал, – сбудется». Работоспособности его можно позавидовать. Он облазил почти весь корабль, пообщался с половиной экипажа. Но, несмотря на то, что подводники научили его разводить спирт с дистиллированной водой, поделились своими тяготами и проблемами службы, патриотического пафоса в нем не убавилось.
– Вы любите свой корабль? – обращается он не только к Саньке, но и к его товарищу. Но тот, как всегда, молчалив, отрешен и безучастен ко всему происходящему. Мельком Валерьян Степанович слышал, что он единственный из экипажа, кто не оставил перед боевой службой адрес – куда перевести трехмесячное денежное содержание в случае гибели.
– Лодка – не женщина, чтоб ее любить, – поддерживает разговор Санька. Он сидит за «пианино» – так подводники окрестили пульт управления: горизонтальные и вертикальные панели, на которых – десятки тумблеров и переключателей, информационных табло.
– А почему Вы служите на Севере? – не унимается писатель.
– Платят хорошо. Я, конечно, желал бы бороздить море Черное, где на пляжах загорелые дамы, в кафе – густое пиво с креветками. Но…лапы волосатой не имею.
– А сокращение, – вновь с огромным желанием выяснить что-то, обращается Соловейко к офицерам. – Ведь ваш экипаж скоро…в общем, конец «холодной» войне…Разоружение. Куда пойдете? Я слышал о серийном выпуске батискафов.
–Какие еще батискафы, – презрительно осекает писателя рыжещетинистый каплей с серыми конопинами на хмурном помятом лице. Кроме презрения в брошенной фразе чувствуется и спиртовой перегар.
– Как – какие? Я слышал, – год, два, и все лодки на утиль. А средства от разоружения отправят на исследование океанов.
– Чушь.
Соловейко, недоуменно помаргивая, смотрит на Новоселова.
– Меня сейчас, Валерьян Степанович, больше интересует, так сказать, когда на корабль прибудет высокий воинский чин, – о своем, наболевшем, жалуется Санька – какие там еще батискафы! – и опробует с моими коллегами компрессор, после чего я благополучно убуду в ресторацию. Водка стынет! Новые звания и награждения требует обмытия.
Из динамиков наконец-то доносится желанная для всех команда: – На лодку прибыл заместитель командира дивизии…
– Виктор, – за плечо Санька трясет товарища, – тебе лучше удалиться – кэп может зайти. От тебя разит, как от севшего на мель капитана.
Тот нехотя выходит.
– Скажите, – подсаживается писатель к Новоселову. – Почему ваш товарищ постоянно огрызается? И почему в глаза боится смотреть? И что у него за прозвище такое – Мавр?
– Зачем Вам это? Ведь Вы фантастику пишете, – отбрыкивается Санька.
– И что же, образы у меня живые. Ну, Александр, – заискивающе заглядывает Соловейко в искривившееся сморщившееся лицо.
Новоселов поводит головой, протяжно стонет, – глубоко вздыхает.
– Ладно. Но только между нами.

Из блокнота Валерьяна Соловейко.
История Виктора Львова – Червонец.
Было три часа ночи, когда пустынными заснеженными улицами спящего городка Виктор пробирался домой. В аспидно - черной небесной вышине, извиваясь, вытягивалась бледно-зеленой лентой северное сияние.
«Она, верно, и не знает о моем приходе, – лелеял тайную злобу Виктор. – Ну и отлично! Если это не наговоры, если все подтвердится…» Страшные картины в разгоряченном сознании высекали ревность и самолюбие. Лишь на мгновения, когда скользил он вниз по ледяным, сизым, перевиваемым крупитчатой порошей дорожкам сопок, ослепительно-ярко вспыхивали в памяти воспоминания супружеской жизни, – от этого почему-то становилось одиноко и тоскливо.
Виктор вошел в подъезд…Своим ключом отпер дверь. Включил в коридоре свет. Презрение к собственной персоне – как шпион проник! – кровью ударило в виски.
Дверь спальни неожиданно отворилась, и в жидком свете приглушенной абажуром лампы пред Виктором предстали огромные, полные страха глаза на каменно – меловом лице. По их надрывному испуганному блеску он понял все.
Светлана как-то по-детски всхлипнула, бросила к лицу ладони, – запричитала: – Господи, что же будет?.. Что же будет?..
Муж вошел в спальню. На спинке стула – брюки. Спиной к нему в кровати – его кровати! – мужчина. Очертание подоконника, стола, лампы затуманились. Радостью отозвалась в сердце мысль: «Убью обоих!»
Незнакомец почувствовал раскаленный воздух нависшего скандала, его удушливое смятение. Открыл глаза. Повернул голову. И, увидев хозяина квартиры, зазыркал хориными остекленевшими глазками по потолку. Виктор усек страх в ненавистных глазках. И, как резвится и беснуется пойманной мышкой успокоившийся кот, – так Львову захотелось поиздеваться, покуражиться над непрошенным гостем. Он подошел к кровати и, вглядываясь в смятенные притухшие глазки, спросил: – Пади, утомился?
Разразившийся плач жены разрядил скованную, гнетущую обмороченную, рассыпавшуюся осколками молчания тишину. От жениного плача Виктор почувствовал странное облегчение и черное бесовское удовлетворение – он даже улыбнулся. С конопушек, рассыпанных по красно–жаркому, будто угоревшему, лицу, схлынула багровость.
– Сколько я вам должен? – злой ироний прозвучал вопрос.
– Виктор! Прекрати1 – сорвался голос жены (так обычно кричат по потерянным близким).
Муж с малой долей сочувствия, безразличия и затухающего отчаянья, отразившихся в его серых жестких неподвижных зрачках, повернул голову в сторону жены.
– Виктор, – на шепот перешла жена; ее тело, белесые завитки на лбу задрожали от частых приглушенных рыданий, – я прошу тебя, умоляю…
Плач жены не смутил мужа, раньше срока вернувшегося из автономки, – он методично продолжал с издевкой: – А, впрочем, почему я – вам, скорее вы мне должны, вернее ей. – Ткнул, прямо и цинично, указательным пальцем в сторону жены. – Короче, с вас червонец, дорогой товарищ. Без оплаты не отпущу…живым.
И жена, и незнакомец вздрогнули от разразившегося перекатывающегося смеха, вызванного злобой жесткого мужского начала.
– Я пью до дна, – оборвал смех Виктор, – а муж мой в море. И пусть его любит волна, а я, – тягостно вздохнул он, – кому повезет.
Незнакомец резко встал, кутаясь одеялом, потянулся за брюками.
– Пожалуйста, – ближе пододвинул к нему стул Виктор.
– Может быть, прекратим, – в примирительном тоне глухо буркнул тот.
– Гони червонец!
– Забыл кошелек, извините, попытался отшутиться толстячок.
Виктор нагло сунул руку в карман чужого пиджака, извлек портмоне, из него – десятирублевую купюру. Изучающее просмотрел бумагу на свет.
– Настоящая.
– Надеюсь, я могу идти? – с обидой – зачем же так сразу в карман – по -мышиному пискнул ночной гость.
– Валяй, – усмехнулся Львов. – Хотя, если не торопитесь, можно чайку организовать. Можно? – брезгливым взглядом ощупал стоящую рядом жену.
– Не стоит.
Хлопнула дверь…
– Невысок, лысоват, – как бы невзначай бросал слова Виктор, глубоко затягиваясь сигаретой, – могла бы и посимпатичнее найти. Что ж, торжественную встречу, в связи с приходом мужа из морей, считаю открытой.
…На следующий день Львов пригласил в гости друзей с женами. Пригласил намеренно. Когда веселье уже не знало мер и границ, – один танец сменял другой, тесно было в кругу танцующих, а в тостах уже изощрялись и женщины, – Неожиданно для всех Виктор нажал клавишу магнитофона «Стоп».
Недоуменные гости заволновались.
– А сейчас – конкурс! – Улыбнулись его усталые, будто пеплом посыпанные глаза. Он снял со стены деревянную рамку. Вместо фото – он и Светлана в обнимку – вставил десятирублевую купюру. – Кто желает узнать, касается только мужчин, женушку мою…в интимном плане, прошу делать ставки…Начальная цена – червонец!
На лицах гостей отразился испуг. Светлана выбежала в коридор, сорвала с вешалки пальто… Когда сбегала по ступенькам, скопившиеся слезы горького унижения и ненависти хлынули обильным майским дождем.
Легкая уличная поземка свежим морозным дыханием охладила отчаянье, высушила застывшие на щеках капли.
В омуте черного неба еще ярче, размашистее и вольготнее в столь поздний час бесновалась неутомимая подруга Полярной ночи – Северное сияние.


…На лодке – готовность №1. На пульт управления атомной установки вбегает скуластый сутулый мичман. Белки его дико расширенных глаз от давящего беспокойства в красных прожилках.
– Дай центральный! – кричит он Новоселову.
На приборе связи Санька нажимает клавишу «Центральный пост». Мичман хватает микрофон.
– Товарищ команди… – выпаливает он быстрые, нервные, без окончаний слова – то ли сбивчивого доклада, то ли экстренной помощи, – тут зам комди…приказал…предохранительные клапа…отключить. А по инструкции..
– Семен, – слышится в ответ грозное напутствие, – ты в вахтенном журнале это обязательно отрази. Напиши, итит твою налево, так, мол, и так…в общем, задницу нашу прикрой писулькой. Понял?
– Да.
– Не понял.
– Так точно.
– Так-то лучше.
Новоселов как всегда шутлив и беспечен: юмор в любой обстановке – форма его существования; это своего рода реакция организма на непредвиденные перипетии службы. Он деловито-насмешливо похлопывает мичмана по плечу: – Приказ Милитариста ясен? Исполняйте. Хотя, без тормозов только дураки ездят. Компрессор, конечно, пустите. Но смотрите – в космос ненароком не запустите.
– Типун вам на язык, – отмахиваясь, покидает пульт мичман.
Внизу, с нижней палубы, через открытую дверь, доносится сначала чье-то ругательство, затем – гул набирающего обороты двигателя. Валерьян Степанович что-то скрупулезно записывает в блокнот. Но вот его карандаш дернулся – неведомый глухой толчок снизу сотрясает переборку. С полок летят вахтенная документация, книги. Гаснет свет. Через секунду тревожно вспыхивает рубиновым цветом лампа аварийного освещения, и череда коротких торопливых звонков оглушает корабль.
– Взрыв в седьмом отсеке! – до предела прогибается от страшной информации центрального ткань динамика.
Страх – первое, что овладевает всеми. Новоселов – не исключение. На миг нерешительность сковывает его. Он суетится. Но вот в нем срабатывает, четко и прямолинейно, будто микросхема в сложном механизме, доведенное до автоматизма действие – самозащита. Пальцы его судорожно срывают футляр портативно–дыхательного устройства. «Загерметизировать отсек», – диктует ему робот, глубоко и прочно сидящий в клетках мозга, робот, созданный, вскормленный им самим, сотнями тренировок и учений.
– Сколько в отсеке человек? – голос командира, громкий, неистовый, что кажется, вот-вот лопнет тонкая прозрачная ткань динамика.
Мозг Новоселова с трудом перерабатывает информацию, страх уползает, –в работу полностью включается сознание. Робот смолкает. Санька докладывает: – В отсеке семь человек.
– А мне…мне, что мне делать?
Новоселов оборачивается: в нерешительности мечется Соловейко – то робко встает, то скованно садится; в его толстых мясистых пальцах подрагивает блокнот и карандаш.
– Убери этот чертов блокнот! – срывается Санька.
Валерьян Степанович засовывает блокнот за ремень дыхательного устройства, – в глазах все та же нерешительность. Новоселову хочется обматерить, принизить этого интеллигентика. Но, видя его по-детски растерянные глаза, холодная жалость просыпается к этому сорокалетнему толстяку, быть может, впервые в жизни оказавшемуся в такой обстановке.
– Ничего, Валерьян Степанович, только спокойствие, – успокаивает он писателя, – я сейчас отлучусь, а вы тут за меня порулите. Ясно?
Соловейко часто, будто провинившийся школьник, кивает головой.
Провалившись вниз по трапу, Новоселов – на нижней палубе. Дым здесь почти рассеялся, но едковатый запах еще чувствителен. Санька бежит на доносящиеся в углу стоны. Пробегает между электрическими щитами, берет влево и, споткнувшись об увесистую болванку, падает посреди прохода. Он не чувствует боли. Открывает глаза. То, что он видит в метре, ошарашивает настолько, что немеет язык, затуманивается взор. Человеческая рука…Она оторвана по локоть, ее волосатое запястье сжимает тугой сияющий серебряной огранки браслет часов. Секундная стрелка! Она еще отсчитывает уже, быть может, и не существующее для кого-то время.
– Ну, чего разлегся?! – осыпаются сверху на Саньку чьи-то грозные слова. – Вставай!
Новоселов хочет привстать, – нет сил: страх сковал тело, ужас клочьями не растаявшего дыма мутит сознание. «А не моя ли это рука?» Он щупает локти, кисти – целы. Глупо улыбается.
– Вставай! – вновь обрушивается на него приказ.
Санька медленно приподнимает гудящую голову, смотрит по сторонам. В метре от него – Львов. От дыма он черен и страшен, в глазах – бешенство Мавра. Он стоит в луже крови, такой обширной, что кажется, кто-то пролил ведро с алой краской. С руки его свисает кипильно-белое, накрахмаленное полотенце с черным трафаретом букв – ВМФ. Виктор над кем-то склоняется, зовущим, стонущим. Слышится нервный треск рвущейся материи.
– Долго собираешься лежать?
Санька вскакивает, как матрос–первогодка на побудке. Склоняется над стонущим. Львов, не спеша, виток за витком, бережно накладывает бинт на ногу лежащего, чуть выше колена. Нога уже разбухла от витков, но бурые пятна не становятся меньше. Другая нога мичмана кровоточит не меньше.
– Помогай!
Новоселов хватается за бинты.
– Ног, ног совсем не чувствую, – скороговоркой выпаливает раненый. – Почему? Почему ног не чувствую? – спрашивает он и слезящимися, от дыма ли, от слез, глазами; зрачки его, будто в предчувствии неведомого открытия, бешено сияют.
– Потерпи, потерпи, Семен, почувствуешь, – туго стягивает марлевую ткань Санька.
– Но почему, почему ног не чувствую?
– Где раненый? – Склоняется над лежащим курносый очкарик – корабельный Айболит. Он хватает бледное запястье мичмана, считает пульс, ощупывает ноги. Редкие, едва приметные, бровки его увлажняются капельками пота; выпуклые стекла очков мутнеют.
– На носилки! Быстро!
Санька осторожно берет мичмана за плечи, доктор у пояса, Львов – за ноги. Тело укладывают на брезент носилок. Уложены голова, тело, руки…остаются – ноги. С перебитыми бедренными костями они заметно удлинились, – далеко вытянулись за край брезента. Мичмана пытаются продвинуть вперед…но любое движение для него – адская, нетерпимая боль.
– Понесли, время дорого, – берется за черные резиновые ручки носилок капитан медслужбы.
Тело поднимают. Несут. Несущему сзади Новоселову кажется, что при очередной встряске – голени бьются о срез носилок, – конечности переломятся – так ненадежна и непрочна бедренная кожа, на которых они еще держатся.
– Ноги, ноги не потеряйте! – будто предчувствуя это, в безумии кричит мичман, – глубоко вздыхает, будто перед погружением в уже увиденную им глубину, – теряет сознание.

* * *

В полночь в полную людьми каюту с сумками входит приземистый крепыш в черной распахнутой шинели. Он только что из ресторана, но обо все уже наслышан: командир седьмого отсека мичман Василенко час назад, после ампутации ног, умер в госпитале, заместитель командира дивизии, присутствовавший при пуске и последующем взрыве компрессора, скончался на месте. Осторожно, виновато он опорожняет сумки.
– Не оставлять же все это… – на установленный стаканами стол он выкладывает бутылки с коньяком, завернутые в белые салфетки бутерброды. Снимает шинель. Из парадной с медалями на груди тужурки безразлично вынимает черные конверты погон с двумя продольными, золотистыми просветами, желтым сургучом в центре – большой звездой.
– Да, заказал места…обмыли называется…сидел там ждал…а тут такое…– он кривит курносое, с широко поставленными глазами широкое лицо – обида гложет его. Поднимает стакан со спиртом, – пьет, как и все, не чокаясь.


Глава – 3.

Лодка следует в док. Как сказано в приказе «…для восстановления и ремонта материальной части». Со дня аварии прошел месяц. Обстоятельства, причины, детали, расследования – в прошлом. Память военных имеет свой особый оттенок: в неустанном чередовании вахт, учений, тревог прошлое, особенно если оно жуткое, забывается быстрее.
Корабль идет в надводном положении. Каменистые лапы сопок, омываемые кипящей свинцовостью вод, вечно голодные, снующие над брыкастой волной жирные бакланы, ледяные струи дождя вперемежку с колкой порошей, захлестывающие серую муть небес, – что еще добавить к скучному северному пейзажу.
Но экипаж, несмотря на холодный день, в приподнятом настроении: в доке другая служба, другое – замешанное на человечности – толкование уставов. Штабы и проверки далеко далече. Можно расслабиться и отоспаться вдосталь.
Утром на подъеме флага командир представил экипажу нового особиста – лейтенанта Ледосток. Прежний Пинкертон пошел на повышение. За последние три года, когда НКВД и ГПУ продажные шелкоперы облили чернью односторонних фактов, представитель шестого отдела стал даже стыдится своей должности, меньше бывал в отсеках и гальюнах, где выискивал раньше компромат. А вскоре он и совсем перевелся из экипажа. Ледосток – совершенно иного покроя и выделки. Он высок, статен, дальнозорен – но не глазами; голубой зрачок его выхватывает любую мелочь, любое нарушение. Китель на нем – с иголочки. Несмотря на то, что на нем новенькие блестящие погоны, тускло поблескивающие двумя крохотными звездочками, он знает себе цену. По молодости лет ли, из-за необузданности характера он высокомерен и спесив. На корабле он всего два часа, но уже, как бубновый туз на спину, ему пришили кличку – Берия. Двух мичманов, застуканных им во время большой приборки, он пригрозил досрочно уволить в запас. У командира лодки – капитана первого ранга! – потребовал ознакомления плана постановки лодки в док. Григорий Кондратьевич на эту выходке особиста долго возмущался, а на обеде в кают-компании не выдержал – сорвался: – Я в двадцатый раз лодку в док ставлю! Что мне, итит твою налево, какие-то там планы! Молокосос! Хлюст московский!
Бдительность и напряженность вахты (корабль над водой) непроизвольно снижены. Новоселов – за пультом управления. Соловейко терзает его вопросами об устройстве лодки.
– Валерьян Степанович, – перебивает он писаку, – вот, – кивает он в сторону скромно сидящего за пультом энергетических систем курносого крепыша, – перед вами, так сказать, редкий экземпляр – человек с одной почкой, по фамилии – Бугаев.
– Как – с одной? – замирает писательский карандаш. – Почему? А-а…как же…как же медкомиссия?
– Комиссию за него товарищ, так сказать…Но это еще цветочки. Два года назад врачи обнаружили этот изъян природы. Но Ярослав, как истинный подводник, – к командующему на прием, командира подключил. Потом обследования, госпиталь…В итоге оставили в плавающем экипаже. До первого приступа. Так ведь, Ярослав?
От этих лестных, воодушевленно произнесенных слов, Бугаев стыдливо отворачивается, и чтобы скрыть легкое замешательство, беспричинно давит кнопки, сверяет параметры турбогенераторов.
– Ну, чего молчишь? – подтрунивает над товарищем Санька. – Хотя, чего теперь рассказывать – его теперь ждет новая должность, новый город.
Дверь пульта шумно и широко открывается. Ледосток, как сход лавины, всегда неожидан. А на часах – два ночи.
– Товарищ капитан-лейтенант, – назидательно одергивает он Саньку, – вахта – не повод для посторонних занятий.
– А Вы находите чтение посторонним, так сказать, занятием?
– На первый раз делаю Вам замечание, – не снижает прыти молодой лейтенант. – Застану еще раз с книгой – отстраню от вахты!
– А вместо меня Вы сядете реактором, так сказать, править?
– Найдутся люди.
–Ты слышал, коллега, – шутливо обращается Санька к Ярославу, – «найдутся люди». Как наивен наш молодой лейтенант. Нынче под воду мало, кто нырять хочет. С каждым годом начавшихся демократических, так сказать, преобразований в нашей стране добровольцев все меньше и меньше. Вот незадача–то.
Ледосток осматривает полки, находит за толстыми папками томик Пушкина.
– Это я изымаю.
– Ваша главная беда, – в отместку выдает оскорбленный Новоселов, – непонимание текущего момента. Зачем Вы здесь? Ну, поведайте, расскажите. Гласность на дворе,– широко поводит рукой Новоселов.
– Мы – орган контролирующий, – процеживает сквозь плотный ряд сахарных зубов особист.
Санька исподтишка подмигивает Ярославу: – Как говорит мой дед, а дед мой много генсеков пережил, при Сталине никто не хотел руководить – все желали работать, при Брежневе никто не желал работать – все рвались в руководители. При Горбачеве никто не хочет ни работать, ни руководить – все желают контролировать.
– Не Вами установлена моя должность!
– Да ты не горячись, – сжаливается над особистом Новоселов, – пришел бы как-нибудь с бутылкой, посидели б, поболтали, а то с порога…книгу изъял, а она из библиотеки корабельной. А библтотеку экипаж который год собирает – нехорошо.
– С Вами я буду общаться только с позиций Устава! – к выходу направляется Ледосток.
Санька останавливает его: – Вы в каком отсеке проживаете? – иронически улыбается он (Ярослава еле сдерживает внутренний, готовый вот-вот лопнуть шар смеха; он искоса наблюдает за стычкой зеленой неоперенной молодости и умудренного наставительного опыта. Этот переход для него последний. Он, как мальчишка, наслаждается представлением).
– А Вам какая разница?!
– И все же?
– Допустим, в третьем.
– Отлично. Тогда, как всякий нормальный офицер, проживающий в третьем отсеке, Вы обязаны знать, так сказать, его объем.
Молчание для Ледостока хуже самого неистового оскорбления. Он немощно сопит, напрягает память.
– Будете на досуге, – добивает его Санька, – прочтите, так сказать…на переборочной двери.
Обиженный лейтенант сконфуженно спешит к двери. Но Санька вошел в раж: – А вот в таких ботиночках, красивых и кожаных, когда всплывет док, лучше не выходить – поскользнетесь, не дай бог…Куда нам без вас потом…
– Спасибо за совет, – бурчит особист, прикрывая дверь.
Ярослав и Соловейко взрываются смехом.

* * *

В черном котле бухты с лениво плещущейся, тяжело перекипающей водой, окруженном белыми обветренными сопками, местами проглядывающих серыми глазищами валунов, устало, степенно, планово всплывает док. Медленно обнажаются его борта, между которыми растущим черным бугром всплывает лодочная рубка…Еще час – и уже над водой весь короб с телом субмарины внутри него. В неярких лучах лоснится мокрая черная прорезиненная палуба, перо вертикального руля. С кингстонов – у днища – стекают шипящие пенистые струи. Усталым ныряльщиком, решившим отдохнуть, кажется сверху распластанное тело подлодки.
Неустанно поскрипывает трап – один за другим, отдавая честь флагу и гюйсу, закрепленным на рубке, экипаж сходит вниз, на доковую палубу. Полчаса – и у днища корабля толпа. Черные ватники, шапки и фуражки со звездами и кокардами. Смех, шутки, папиросный дым.
Из рубки чинно выходит Ледосток. На нем новенькая – муха не садилась – канадка с рыжим кудрявым воротником, облегающим спортивные плечи.
– За ограждения нельзя, – останавливает его верхний вахтенный, в бушлате, с «Калашниковым» за спиной. – Резина еще не высохла, товарищ лейтенант.
– Советы приберегите для других, – начальствующе парирует особист. Ловко подныривает под натянутые стальные жилы лееров, спускается в хвост – осмотреть винты.
– Вернитесь, товарищ лейтенант!
На окрик вахтенного – еще более вальяжно-расслабленная походка. Наклон палубы…метр, другой…На толстую подошву новеньких неуставных ботинок злорадно реагирует мокрая резина: подошва предательски скользит. Немощно, с криком, Ледосток падает, пашет брюхом с полметра, но успевает ухватиться за тугой швартовый трос. К нему спешит вахтенный. Подбегает, протягивает руку, невольно замечая у переносицы синих испуганных глаз дрожащие, играющие радужным цветом капельки слез.

* * *

И на груди его могучей
не в ряд, а в несколько рядов,
одна медаль теснилась кучей,
и та – за выслугу годов, –
грустно продекламировал Санька, пристегнув к парадной тужурке недавно врученную медаль. Концом рукава натер и без того сияющий медью кругляш с надписью «Десять лет безупречной службы». – А что, если орденок твой рядом прилепить? Для солидности, так сказать. Хотя, «что мне орден…» – Новоселов вынимает из шкафа собранный в дорогу «дипломат». Глаза – озорно поблескивают, углы смоляной, аккуратной скобы усиков подрагивают от нисходящей блаженной улыбки. – Денег бы еще занять, – морщит лоб. – Слышь, Мавр, – теребит за плечо спящего на нижнем ярусе кровати Виктора. – Как у тебя с финансами?
– Отстань от него, – вразумляет Саньку Ярослав, – он уже с утра принял, не видишь, что ли? На-ка вот, опусти, – протягивает письмо, любуясь парадной выправкой и улыбкой друга, отчаливающего на десять суток в командировку, и куда – в Москву! Тайно он завидует ему. Москва! – это не прозябание в пустынной глухой бухте, откуда до ближайшего селения аж семьдесят километров, а среди развлечений – фильмы по «видеку» да рыбалка.
Санька всматривается в конверт, иронично выгибаются цыгановатые брови.
– Да, дружище, писать каждую неделю жене…я бы не смог.
– Потому у тебя и жены нет, – широко и удовлетворенно – от нахлынувших воспоминаний о семье – улыбается Ярослав. Улыбку его, будто ветром лист, сдувает голос за переборкой каюты: – Смирно! Товарищ командир, за время несения…
Ярослав вскакивает с кровати, Санька прячет в шкаф «дипломат», в котором бутылки с коньяком.
В отсеке уже слышатся другие – зычные угрожающие обрывки фраз: – Почему бардак?.. А это что…итит твою налево!.. В трюме скоро лягушки заведутся!.. Строгача не получал?.. – Без стука дверь каюты распахивается. В кремовой рубашке с погонами, в черной пилотке пред офицерами предстает тот, власть которого в прочном корпусе неограниченна, любой приказ – закон. Если его, щупленького, невзрачного шкета встретить в поселке по «гражданке», никто не угадает в этом невысоком, с сияющими залысинами человеке капитана первого ранга, командира атомохода. Но форма! Погоны, мощно отсвечивающие тремя большими звездами, придают взгляду его, и без того прямому и жесткому, напористость и неподкупность. Он первый в своем роду морской офицер. Дед и отец его всю жизнь гнули спины на конюшне, прадед за неутомимую любовь к лошадям заслужил прозвище – Супонь. Впоследствии оно переросло в фамилию. Новоселов после каждой взбучки командира частенько срывается, выражаясь не совсем точно: «Рассупонил меня Супонь от хвоста до гривы».
– Готов, Александр? – подходит Григорий Кондратьевич к Новоселову. – Молодец, что в парадке. Форма впечатляет. Значит так, – грозно наставляет он, переходя на приказной тон: – Без приборов не возвращайся. Автономка последняя, техника, сам знаешь…На заводе найдешь Антонину Петровну, передашь от меня привет. У старпома возьмешь пять килограмм спирта, у интенданта – икру и балыки. Антонина Петровна скажет, кому что передать. И последнее, Александр, – Григорий Кондратьевич пристально вглядывается в никогда неунывающие глаза Новоселова, – в Москве без всяких там чудачеств. Понял?
– Так точно.
Командир распахивает шторки нижней кровати, на которой спиной к нему чье-то тело.
– От кого это так спиртом разит?
– Это Львов, он после вахты, – защищает друга Новоселов.
– Ладно, после с ним разберемся. А это кто? – шумно разъезжаются шторки верхнего яруса кровати.
– Безбородов, – сообщает Санька.
– Буди.
Через минуту пред всеохватывающими очами командира предстает рослая высокая фигура в синих рабочих штанах, в черно-белом тельнике. На не отошедшем от сна припухшем помятом лице, вдоль впалых бледных щек, складки жесткой подушки проложили розовые, будто порезы, дуги, упирающиеся в изжелто–фиолетовые подглазья; между прищуренными от света веками – щелки серых настороженных глаз.
– Ты, Андрей, тоже в путь–дорогу наряжайся, – снизу вверх смотрит на офицера Григорий Кондратьевич. – У тебя дело посложнее будет, – бумага на тебя из суда пришла.
Безбородов молча отходит к шкафу, снимает с вешалки тужурку. Молча переодевается. Он частенько молчит. И по делу и без дела. Смолчал и сейчас. За постоянное молчание, редкие, но глубокие суждения и выводы прозвали его насмешливые языки Философом. Природа наделила его не только проницательным аналитическим умом, но и простоватой сермяжной отзывчивостью. Напропалую, всем без исключения, он занимает деньги, порой стесняясь потребовать возвращение долга; без возражений заступает на любую, даже новогоднюю, вахту. О почти женской жалости знают на лодке все. Весною мичмана убили вылезшую на льдину нерпу. Разделали тушу: мясо – на жареху, жир – кокам. Андрей, как не уговаривали, так и не испробовал нежного калорийного деликатеса. А убивших животное мичманов обозвал нелюдями и негодяями.
– Жена знает об этой женщине? – осторожно и в то же время прямо спрашивает командир.
Безбородов отрицательно мотает головой.
– Да, странная дамочка, – закусывает нижнюю губу (первый признак волнения) Григорий Кондратьевич. – Угораздило же тебя… – Поняв, что Безбородова не вытянуть на более обстоятельный разговор, командир покидает каюту.

* * *

Друзья оглянулись: высокий со светло–зелеными бортами док загромождал бухту. Береговую кромку уже сковал цепкий пузырчатый ледяной панцирь. Солнце в золотой оправе высшей небесной пробы утомленно щурилось, – щедро бросало напоследок белесые ноябрьские лучи из голубого небесного купола. Еще неделя, другая – и не вынырнет оно даже на часик: стремителен и широк охватывающий его черный мешок Полярной ночи.
– Встречай меня, моя столица! – восторженно пропел Санька, – запустил в осиянную синь слепленный из увлажненного снега комочек. Описав дугу, падая, снежок расколол политый солнечной глазурью наслуд.
Андрея предстоящая смена обстановки не веселила, – наоборот – омрачала. «Как же такое могло случиться?» – в который раз пытал он себя.
– Ты как, – жадно хватал легкий сладковатый оттепельный воздух Санька, – самолетом?
– Поездом.
– Тогда – привет.

Глава – 4.

Андрей смотрел в окно движущегося вагона. Поезд уже покинул Заполярье, шел Средней полосой России. Была середина ноября – по календарю. Но по природе! Встретились поздняя осень и ранняя зима. Листва еще немощно цеплялась обескровленными черенками за голые синие ветви деревьев. При сильных порывах ветра белую рыхлую поверхность крыли багровые и желтые пятна, – блекло вспыхивали в полуденных лучах остывающего солнца.
«Как же это могло случиться? И с ее стороны – что это? Женская прихоть? Коварство? Или…»
Мелькали станции, переезды, мосты, лесополосы. Светлой болью невольно, под стук колес, нахлынули воспоминания.
…Он познакомился с ней год назад в ресторане. Она была не из красавиц, если исходить из общепринятых мужских взглядов. Но ее глаза! Несмотря на их легкую раскосицу, они излучали тот скрытый душевный свет, свойственный немногим, даже чересчур впечатлительным натурам. Эта милая игра природы возбуждало в ней смутное внутреннее смущение. И от этого смущения лицо ее приобретало очаровательность, детскую непосредственность и непорочную стыдливость. Глядя в ее лицо, хотелось любоваться именно этими глазами, не обращая внимания на чуть покривленный нос и слишком пухлые вывернутые губы.
Лениво нанизывая вилкой зеленые горошины салата, она изредка, робко бродила взглядом по залу.
Андрей пригласил ее в тот вечер на танец. Затем напросился в провожатые и остался на ночь. Когда проснулся, за окнами уже светало. Открыв глаза, он увидел пристанище дешевой мебели в светлой уютной комнатенке. В углу – шкаф, у окна – стол и телевизор, на подоконнике – цветы, книжная полка на стене и фотография Есенина в золотистой рамочке.
Пасмурным взглядом глядело в окно недоброе, в щетине дождя утро.
– Завтрак готов! – услышал он из кухни.
За столом они сидели молча. Тонкий приятный кофейный аромат смешивался со сладким ароматом женских духов. Никто не решался заговорить. Молчание, казалось, зависло над ними. Холодное, диктуемое самой ситуацией, безразличное, исходящее от него, стыдливо-кроткое – от нее.
– Мне пора, – отодвинул он пустую чашку. Ни есть, ни пить не хотелось: голова раскалывалась после вчерашней попойки.
– Ты вечерком-то заглянешь? – хотела бросить она эту фразу легко, фривольно, но получилось неестественно, жалостливо.
– Не знаю, – соврал он.
Дождь заливал стекло. Улица была пустынна – ни прохожих, ни автомобилей.
– У тебя зонта нет. Там, на полке. Занесешь как-нибудь. – Она потрогала батарею. – Не греют совсем. – Услышав хлопок двери, отвернулась к стеклу. Затуманенными слезами глазами всмотрелась в ведущую от подъезда дорожку. Проводила фигуру в черной шинели до остановки. Ждала, что он обернется, – нет, не обернулся.
…Весь следующий вечер Андрей слонялся по городу, незнакомому, чужому, ветреному. Не заметил, как очутился у дверей ресторана. Поднялся по лестнице, вошел в зал и – за столиком одиноко сидела она, Елена.
– А я чувствовала, что Вы здесь будете, – смущаясь, произнесла она. Подошла ближе. – А у меня сегодня ни день – свистопляска. – Женщина пустилась рассказывать о событиях уходящего дня, обыденно и просто, будто никакой тихой ссоры утром и не было; она ругала свое начальство, хвалила подругу, подправившая ей отчет. Андрей тактично не перебивал ее. Он слушал ее, но не слышал – смотрел только в ее глаза, непосредственные, смущенные милой раскосицей. Его вдруг поразила, обожгла странная догадка: она действительно рада ему, без обмана и притворств. Он вдруг понял, что она не из тех ресторанных развратных девиц, ищущих приключений и денег; не из тех морячек, в отсутствии мужей праздно проводивших обременительное ожидание.
Елена замолчала. От затянувшейся паузы она еще гуще, от щек до оголенных разрезом бархатного платья ключиц, покраснела, облитая стыдом.
– Пойдем пить твой кофе, – прямо и безоговорочно предложил он, – правда, он у тебя немного горчит.
…И снова моросил дождь. В паутину голых веток прятали желтые круглые головы фонари на высоких худых столбах. Комнату освещал висевший в углу ночник. Уставшие, они слушали несмолкаемый водяной шелест. Его глаза были равнодушны и спокойны. В ее глазах вместе с нежной теплотою чувств таилась какая-то дерзкая цель с оттенками мечты, наивной, непреклонной.
– У тебя дети есть? – неожиданно спросила она, привстав.
– Нет.
– Почему? Ведь ты давно женат.
– И что с того?
– Как…Семья без детей. Дети – это счастье, смысл всего… – думая о чем-то своем, вздохнула она…
Со свистом отворилась купейная дверь.
– Чаю не желаете? – пробурчал уже немолодой, с отекшим лицом проводник.
– Откуда столько людей? – кивнул Андрей на проплывающий, густо заселенный людьми, сумками, чемоданами перрон.
– Так Вы будете? – раздражаясь, звеня стаканами, рыкнул вожатый.
– Нет, спасибо.
Мужчина заторопился – близилась остановка.
В конце тормозного пути вагон дернуло, и он стал. Безбородов вышел в полуосвещенный коридор. К выходу его не пустила мощно всасываемая короткой стоянкой толпа пассажиров. Из обрывков фраз он понял, что большинство навьюченных поклажей – беженцы из Приднестровья, перебирающиеся к своим дальним родственникам. Закутанные в узорчатые, не по сезону легкие платки, женщины с усталыми, выпитыми переездами лицами подталкивали впереди себя плачущих, прозябших детей. Обездоленные красные взирали на этот бесшабашный мир уже не детские глаза. Проводник торопил, покрикивал на этот подстегиваемый обстоятельствами жизни серый, обласканный горем поток. В купе, где ехал Андрей, вошла простоволосая, сутулившаяся под тяжестью бокастого рюкзака, женщина с тремя подростками; мелкорослая, с куклой в руке дочь ее оказалась не обилеченной. Проводник поднял шум, хотел высадить «бессовестную пассажирку вместе с оравой». Женщина сунула ему в потную рыжую ладонь купюру. Тот ухмыльнулся, потребовал добавить.
– На, гнида вагонная, - бросил проводнику Андрей сотенную.
– Ты полегче, полегче, – опасаясь последствий вскипевшего офицера, попятился к двери проводник.
Женщина поблагодарила и, отказавшись от чая, стала укладывать детей. Для дочери ее не было места. Няньчившей куклу семилетней девчонке Андрей уступил свою полку.
В тамбуре, где он курил до утра, тлевшие угольком воспоминания вновь возгорелись от оброненной одной из к урящих вместе с ним беженок до печенок знакомым, ломающим волю словом – «усталость».
…Со дня их знакомства прошел месяц. Командировка заканчивалась. В последний вечер Елена хотела поведать Андрею о чем-то важном, касающемся их обоих, но (Безбородов чувствовал это) не решилась. Они бродили тогда окраиной города с раскинувшимся сосновым бором, между высоких и ровных стволов, мачтами возносившихся в небо. Густой смолистый запах дополнял тишину. Такую тишину! Хрустнет под ногой ветка – долго блуждает звук, пока сквозной взбалмошный ветерок не развеет его.
– Ты от жизни устаешь? – спросила тогда она.
– Иногда даже слишком, – ответил он, подняв раздавленную шишку.
– Знаешь, мне иногда кажется, что смерть – это скорее от усталости. И душа или что-то там еще воспаряет…туда… – она задрала вверх голову. – Каждой душе своя звезда.
– Да, да, это ты верно о звездах, о душе, – обрадовавшись поддержке своих потусторонних, наседавших порою мыслей, взбодрившись, заговорил равнодушный до этого к разговору Андрей. – Понимаешь, мы – разные, и звезды разные. Каждую душу притягивает свой свет.
– Но мы возвращаемся, – неожиданно, по – детски рассмеялась она. – Через сотни лет! Да, да, возвращаемся. Но уже другими. Понимаешь, другими.
– Конечно, конечно другими, – блуждающим проясненным счастливым взглядом выхватывал он посеребренную мерцающими огоньками склонившуюся над ними синь. – Быть может, добрее и чище.
Они прошли хрупкий мосток, перешли черную полосу шоссе. В сгустившейся мгле октября, уже надышавшегося горькой прелью почерневшей отходящей листвы, показались силуэты домов. Яркой подмигивающей вывеской, разнообразием горделивых, в красочных этикетках, бутылок предстал пред ними коммерческий киоск, подобно многим, появляющимся в городах. Чуть в стороне от него вырисовывалась скромная фигура женщины, в спортивных штанах и широкой, явно не ее плеча, куртке, у ног которой стояла истертая спортивная сумка. За прорезиненной тканью слышалось тихое, жалобное поскуливанье.
– Ой, какие симпатяги, какие милые, – взяла самого крупного черного взлохмаченного щенка Елена.
– «Дай, Джим, на счастье лапу мне», – протянул руку для приветствия Андрей. Но глупая собачонка ни с того ни с сего вдруг гавкнула, – чуть не цапнула Андрея.
– Покупайте, недорого, – простодушно предложил продавец.
– Как-нибудь в другой раз, – подложила Елена к собратьям не желавшего покидать руки щенка.
Кафе, где они устроились, наполняла незапоминающаяся, глухая до слуха мелодия, под которую танцевали две подвыпившие пары. Выпив коктейль, Елена снова принялась рассказывать о своей работе, сотрудницах, даче. Андрея, равнодушного, уставшего от ее жалоб, в который раз за вечер пронзило невеселое прозрение: «Как у нее все просто – подруги, соседи, бабушка, мама. Все и всех она любит. Всем довольна. Но что-то у нас с ней не клеится, отношения – и полуроманом не назовешь. Порой она как ребенок – и это подкупает. Но порой1…Ее причудливые обходные вопросы обо мне, моих родителях, о моем детстве – к чему ей? Это раздражает, и здорово». Она заговорила, и в интонации ее голоса вновь услышал он знакомые заискивающие нотки, будто она в чем была виновата: – Ты скоро уедешь?
– Через пару дней отчалим.
– Спасибо тебе за все.
– За что? – вяло произнес он.
– Знаешь, – ее длинная бледная ладонь коснулась его кисти. – Жил у меня когда-то один, до тебя еще. Жили, пока жили. А однажды пришла-явилась я с работы пораньше… – Елена потянулась за сигаретой, но раздумала, заговорила без интонаций, сухо: –…а он с мамзелью одной прохлаждается. Гад…Выгнала. И прерывание сделала…хотя четвертый месяц уже шел. Напиши мне как-нибудь. Хотя – к чему? Кто я тебе? Так…поспали… – Глаза ее увлажнились.
– Прекрати, – выдернул руку Андрей из-под ее теплой ладони.
– Что прекратить? – глубоко и тяжко вздохнула она. – Ждешь не дождешься, когда убудешь в объятия своей женушки?
– Думай, что ты несешь!
Она встрепенулась – будто очнулась от охватившего ее умопомрачения.
– Прости, прости меня…дуру, – залепетала речитативом, – я не со зла, не со зла…не принимай, пожалуйста… – закурила, отвернулась к окну. – Боже, как тяжело жить одно, – произнесла уже уверенней, без всхлипов. Не докурила, затушила тлеющий огонек.
С минуту они смотрели в окно вместе. Андрей чувствовал ее раскаянья, – молчал.
– Андрюша, – в ее глазах выискрилась мольба, – скажи… мне это надо, пойми…Но если…если тебе трудно, то хотя бы…хотя бы соври… – Раскосые глаза ее в этот миг были ненавистны Андрею. И вся она, сжатая, скомканная, потухшая, вызывала в нем не жалость, а все ту же ненависть, истоком которой являлась (Безбородов честно признался себе в этом) его не любовь к ней.
– В чем я должен врать? – встал из-за стола он так резко, что зазвенела посуда. – В чем? – вперился в ее охваченную руками голову ожесточенным осталенным взглядом.
– Не сердись, не сердись, – усадила она его.
– Что тебе от меня надо? – спокойно и прямо спросил он.
– Я, наверное, дура, дура – вновь скороговоркой, не давая ему опомниться, заговорила Елена. – Ты…ты меня… любишь? Хоть самую малость, – закрыла глаза ладонями.
– Нам пора, – уже осторожнее, чтобы не задеть край стола, приподнялся он. – Хватит, засиделись.
Когда они вышли из кафе, полночь рваными позолоченными лоскутами потухающей зари ослепила им глаза. Пустота, казалось, заполнила мир. Они брели по самой середине дороги. Белая прерывистая полоса мелькала под ногами. Появление очередного автомобиля разводила их на обочины. Они расходились в разные стороны подобно двум стрелкам на голубом квадрате дорожного знака, освещаемого длинными белыми лучами фар.
В ту ночь Андрей ночевал на корабле. Утром хотел идти с извинениями, но объявили экстренный выход. Новоселов подстраховал его тогда. На час он покинул прочный корпус. Долго тогда звонил, стучал – никто не открыл. Одним махом спустился вниз. Подбежал к стоянке такси.
– В очередь! – одернула его толпа, когда он попытался сесть в подъехавшую «Волгу».
Раздосадованный, взвинченный, он отошел к киоску. Закурил. И вдруг совсем рядом услышал поскуливание. Обернувшись, увидел ту самую женщину, продавца щенков.
– Я покупаю у Вас… этого, - выбрал самого крупного, знакомого ему Джима.
Когда Андрей вторично появился перед Елениной дверью, из соседней вышла недовольная старушенция.
– Зря звоните, – настороженно сузила она недоверчивые ко всему мужскому полу глазки. – Вам Лену?.. На работе она. Это вы давеча тут были? – наседала она на Андрея, переступив порог.
– А Вы не могли бы передать, – Безбородовым овладело вдруг не то раскаянья, не то отголосок сожаления – уехал и не попрощался. Он вынул из внутреннего кармана шинели записную книжку, оторвал листик, написал:
« Скорый выход. Хотел поведать тебя, но…Дарю тебе Джима. Как писал Есенин: Пусть за меня тебе лизнет он руку за все, в чем был и не был виноват».
Андрей.
Щенка и записку передал соседке…
– Через десять минут конечная, – оборвал воспоминания проводник.
В сизой тающей дымке неясно вырисовывался пригород. Замелькали коробки бурых кирпичных отживших свой век бараков, с потемневших труб которых кучеряво вились дымки. Чернели провалами разбитые окна длинной вереницы вагонов. Потянувшийся пристанционный забор мелькнул черной надписью: Ельцин – наш президент. Горбачева – в отставку. И над всем этим – серая муть безликого ноябрьского неба с тусклым бронзовым лбом выглядывающего из-за брюхатой тучи солнца.

* * *

За десять лет службы Новоселов извлек для себя одно немаловажное, бытующее не только в военных кругах, правило: в любой командировке человек, долгое время прозябавший за Полярным кругом, просто обязан выкроить двое-трое суток для снятия «душевного тормоза». В понятие «душевный тормоз» Санька вкладывал утомление не только физических и моральных сил в заунывный и нудный период длинных ночей, давящих однообразием и скукой, но и то жесткое и насильственное сдерживание молодого, озорного организма длительными вахтами, дежурствами, нарядами и прочими неурядицами, на которые богата всякая воинская повинность.
А если учесть, что за последний год, он прожил в прочном корпусе аж двести тридцать суток, то предстоящая командировка в развлечениях и веселье обязана быть максимально насыщенной.
Сразу после приобретения авиабилета (от поезда он отказался – выигрыш во времени целых двое суток), Новоселов приступил к снятию того самого «тормоза». Уже час, несмотря на то, что регистрация шла полным ходом, он чинно восседал в теплом уютном ресторане аэропорта. Развалившись в кресле, доканчивал бутылку шампанского, курил, ожидая, когда приготовят его любимое блюдо – куру-гриль. Желаемую, отекающую золотым густым жиром птицу, прожарено-смуглую, в зелени пахучего салата, подали в тот момент, когда объявили посадку. Но это нисколько не смутило командированного. Ловко распотрошив птицу, под белое марочное вино Санька приступил к трапезе. Он уже доедал покрытую хрусткой корочкой спинку, когда грозный голос диспетчера грозно предупредил: – Посадка на рейс «Мурманск – Москва» заканчивается.
Новоселов встал из-за стола. Подбежавший официант положил на стол счет. Не спеша, Санька достал портмоне.
– Вечерком здесь веселее будет? А? – подмигнул холеному моложавому мужчине. – Положил две купюры. – Сдачи не надо.
– Благодарю, - чуть склонил крашеную, черную с синим отливом голову худощавый халдей в белой рубашке и лиловой «бабочке», – натянуто улыбнулся.
Шиканул Санька и в самолете. Через час полета по салону, поскрипывая, покатился металлический столик на колесиках, сопровождаемый стюардессой. Останавливаясь у кресел, девушка услужливо и монотонно предлагала: – Коньяк, шоколад, сувениры.
Сидевший в корме салона молодой капитан – лейтенант с медалью на груди жадным ювелирным взглядом охватывал медленно приближающуюся стройную фигуру, – разлагал ее, оценивал с ног до головы. Длинная приталенная юбка синим потоком стекала от узкого пояса до колен, охватывая ладно скроенные бедра. Ярко-белую блузку стыдливо оттягивали твердые полушария грудей, в мягкой молочной ложбинке которых сиял золоченый кулон на цепочке. Девушка стал рядом с Новоселовым, и он уже не таким наглым и рьяным взглядом оценивал лицо девушки. Особый, завораживающий эффект придавал лицу ее темно-карий цвет глаз в сочетании со светло-русыми волосами. Напористую, броскую красоту ее сдерживала старомодная прическа: розовый пластмассовый, как у прилежной школьницы, гребень скромно схватывал густые вьющиеся пряди.
Пригладив тонкую черную скобу усов, Санька осчастливил ее: купил помимо двух бутылок дорого коньяка и самой большой конфетной коробки дорогие швейцарские часы. Принимая в подарок конфеты, стюардесса услышала лихое, по-флотски четкое: – Помощник военного атташе Новоселов Александр Александрович.
– Вероника, – смущенно улыбнулась девушка.
Не упуская инициативы, новоиспеченный дипломат небрежно пересчитал солидную пачку купюр банка Внешпосылторга, – найдя среди них советские червонцы, рассчитался за покупки.
– Как погода за бортом? Москва принимает? – тонко повел свою роль ухажера перехаживающий в звании новоявленный военный чиновник.
– Принимает, – ответила Вероника, так, как отвечает стюардесса всем без исключений пассажирам.
– В Осло, наверное, как обычно, идет снег, – напустил на себя деловую задумчивость Новоселов.
– Вы часто бываете в Осло? А мне никак не доведется на международный попасть, – нагнулась девушка, отпуская сидевшему у иллюминатора пассажиру товар.
Непроизвольно, мельком новоселовский взгляд скользнул по углубившейся за вырезом блузки белой ложбинке между выглядывающих молочно-белых грудей.
– Да, приходится бывать, – отвел в сторону глаза Новоселов, – там место моей работы, так сказать. – Напрашивающийся в кавалеры капитан – лейтенант почесал указательным пальцем висок и живо, с любезностью и тактом в голосе, спросил: – Извиняюсь, Вы не могли бы приготовить кофе? Укоренившаяся норвежская привычка – пить в это время этот напиток.
Не прошло и десяти минут, как ароматное кофейное облачко далекой Бразилии зависло в корме самолета. Соблюдая дипломатический имидж, затягивающимися глотками Новоселов наслаждался черным напитком. «Кольца на безымянном пальце у нее нет, – оценивал он ситуацию, – отнеслась она ко мне добродушно. А как улыбнулась, принимая конфеты…» Эти нехитрые доводы толкнули Александра к продолжению знакомства. К тому же – Новоселов почувствовал это – она, видимо, поверила в важность моей персоны. А это большой плюс в амурных делах, на которые был он большой мастак. Допив кофе, он вошел в салон борт-проводниц. Поставленная им со звоном пустая чашка с блюдцем напугали стоящую спиной Веронику.
– Что Вы, я бы сама, - смутилась она, – это мои обязанности. – Стюардесса кивнула на горку немытых блюдец. Новоселов искоса наблюдал за ловкими движеньями тонких прозрачных рук.
– Ваш муж, наверняка вами доволен. Как умело Вы управляетесь, – комплиментом кольнул интересующую его тему.
– Увы, оценить мои способности некому, – вскользь бросила она.
Санька аж в лице переменился: азарт и блеск с новой силой заиграл в его гусарских, искрометных, шаловливых глазах, даже короткий волос черных стекающих к уголкам рта усов, казалось, хищно приподнялся.
– Как Большой театр? Продолжает удивлять? – живо поинтересовался он, ближе и ближе подходя к главному.
– Реставрируют.
– Что ж посещаете в свободное время?
– Пока ничего, – снова улыбнулась она растерянной, обаятельной улыбкой. И снова Новоселов заметил, как от улыбки этой умягчилась ее броская, напористая красота. Заметил он, как при поворотах головы, она как бы невзначай отбрасывала на плечи густые светло-русые пряди, пробегающей волной демонстрируя красоту прически.
– А если я предложу Вам со мной посетить одно из столичных мероприятий?
– Не знаю, – склонилась она над посудой, в очередной раз откинув на плечи густые золотистые пряди.
По опыту Новоселов знал, что в этом нейтральном «не знаю» куда больше «да», чем «нет».
– Позвольте узнать Ваш телефон? Чтобы заведомо, так сказать, сообщить…
«Уважаемы пассажиры, наш самолет приступил к снижению. Просьба: занять свои места»
– Вам пора занимать Ваше кресло, – снова смягчающая ее броскую красоту улыбка отобразилась на ее лице.
Самолет тряхнуло. Санька пошатнулся, но устоял на ногах.
– Осторожнее, не упадите.
– Пусть я сломаю себе шею, ноги, руки… – Новоселов извлек блокнот с ручкой. – …И в этом отчасти будете виновны Вы, Вероника. Итак.
– Атташе все такие настойчивые?

…Как только авиалайнер коснулся колесами серой, слегка заснеженной бетонной полосы, – корпус его при торможении слегка подался вперед,– Новоселовым обуяла такая кипучая не усмиренная юношеская веселость, что даже кровь стремительнее и живее забегала в жилах. Он почувствовал такой прилив жизненной энергии, будто кто-то подзавел его душевный механизм, до предела сжав расслабленную, дремавшую до сели пружину. С трапа самолета он не сошел – сбежал, напрочь позабыв о роли дипломата. Играющие веселым столичным светом огни аэровокзала, кружащийся бал снежинок-балерин, шум большого живого города – все это вскружило голову. После глухого северного гарнизона, погруженного в леса и сопки, Москва светилась иной – беспечной и праздной жизнью.

* * *

Несмотря на то, что локомотив тормозил плавно, до Андрея все же донеслись визгливые, металлические скрежеты стали о сталь, вызывая неприятные ощущения сердца. Почти всю ночь он коротал в тамбуре, от того чувствовал недомогание и вялость. Под утро тихо, чтобы не разбудить многодетную мать с ее чадами, вошел в купе. Собрал вещи, одел шинель. Взглянул в окно: низкий небосвод, сплошь укутанный серой пеленою туч, вис над городом.
– Извините, что стеснили Вас, – виновато уронила сонным голосом проснувшаяся женщина. Оглядела детей, поправила одеяло у спавшей в обнимку с куклой на Андреевой полке дочери.
В проходе уже толпились пассажиры, воздух сотрясал грозный хриплый голос неопохмеленного, опухшего проводника: – Вещи!.. Язву вашу…Скарб с прохода убирайте!

_________________
Александр Пантелин