Сергей Акиндинов
Возраст: 72
Зарегистрирован: 23.06.2006
Сообщения: 7689
Откуда: г. РИГА. Латвия.
Группы:
|
 Добавлено: Чт, 21 Фев 2008, 19:43 Заголовок сообщения: |
 |
|
Автором предлагаемого читателю рассказа является Николай Николаевич Кнорринг (1880–1967).
Н.Н. Кнорринг окончил историко-филологический факультет Московского университета. Был председателем педагогического отдела Исторического общества при Харьковском университете, редактором научно-педагогического журнала «Наука и жизнь».
Ранней осенью 1920 года поступил на работу в Севастопольский кадетский корпус преподавателем истории.
В конце октября 1920 года Севастопольский кадетский корпус был эвакуирован из Севастополя в Бизерту (Тунис), где вместе с Владивостокским морским училищем образовал Морской кадетский корпус, директором которого был вице-адмирал Александр Михайлович Герасимов. В Бизерте Н.Н. Кнорринг преподавал историю, принимал участие в издании газет на русском языке. С 1925 года жил в Париже и преподавал в Русском народном университете. В 1955 году Н.Н. Кнорринг вернулся в СССР, проживал в Алма-Ате, где и скончался.
Дочь Н.Н. Кнорринга Ирина – известная поэтесса русского зарубежья.
Рассказ «Похороны алгебры» о жизни Морского корпуса в Африке был опубликован в книге Н.Н. Кнорринга «Сфаят», изданной в 1935 году в Париже. Сфаят и Джебель-Кебир – форты, расположенные недалеко от Бизерты, где размещался Морской кадетский корпус.
* * *
ПОХОРОНЫ АЛГЕБРЫ
Она умирала медленно.
Дни её были сочтены, и можно было сказать с уверенностью, в какой день, даже приблизительно час, она окончит своё существование. В последнее время всё население Морского корпуса было занято судьбою близкой покойницы. Особенно выпускные кадеты были озабочены: их мысли были охвачены ею, как бы сжились с нею. Сколько раз, при тусклом освещении казематов Джебель-Кебира, в гулких коридорах форта бродили задумчивые фигуры в форменках с синими воротниками и тщательно, страницу за страницей, перебирали в памяти бесконечные формулы, доказательства и, в особенности, неприятные по своей сложности и новизне добавления, взятые из практики французской школы.
Ещё один день и ночь последней агонии, и можно будет в торжественной церемонии воздать покойнице за науку, за десятки исписанных тетрадей, за истрёпанные листы литографированных лекций-курсов, напечатанных тут же, в корпусе, за длинный ряд неудовлетворительных отметок и, как неизбежное последствие оного, – неисчислимый ряд часов, простоянных под винтовкой и просиженных в карцере...
Да, строга была старушка, особенно когда за неё принимался преподаватель, до самозабвения влюблённый в умирающую. Он готов был говорить о ней хоть до утра с кем угодно. Встретит кадета, идущего в отпуск, слово за слово, дойдет до каких-нибудь функций, – и до свиданья отпуск: мелкими шажками будут ходить оба, один говорить, другой почтительно слушать, прибегая при случае к цифровым иллюстрациям на стенах бараков, на песке дорожки, на мясистых листах агавы...
Последняя ночь особенно тяжела и мучительна. Днём жгучее африканское солнце заставляет оставаться в мрачных классах-казематах форта, где прохладно, как в погребе, но зато душной ночью приходится сидеть там же, группами, около коптящих ламп или чёрных досок из линолеума, на которых пестрят формулы, такие знакомые, въедливые, что, казалось, не было часа в жизни, не сплетённого с бесконечными цифрами, которые складываются на доске в символические, футуристические фигуры, имеющие бездонный смысл и связанные часто с тяжелыми душевными переживаниями. Бесконечно малая величина, даже представить себе нельзя, насколько малая. Два курьера, почему-то они всегда бредут навстречу друг другу. А эти родственники близкой покойницы! Ньютон (его звали, кажется, Бином), Эйлер, Бернулли. Они представлялись такими же, как учитель математики, только, должно быть, в большем размере – бесконечная величина, периодическая, со знаком интеграла.
Температура больной все повышалась. В разных местах форта, на больших листах, вырванных из тетрадок, в громадных цифрах несколько раз в день выставлялись бюллетени: теперь температура дошла до сорока. В последние дни говорили на форту шёпотом; еле слышно, при нарочитой тишине класса, рапортовал дежурный по роте вошедшему преподавателю, и похоронно-мрачно звучало «здравия желаем», произносимое вполголоса.
Наконец, утром, в восемь часов, плакат у входа в форт, у самой будки, где стоит дежурный по корпусу, возвестил, что положение больной безнадежно – агония началась. Экзамен происходит в конце коридора, в большом каземате, где всё было пропитано анализом, функциями, логарифмами, секторами – воспоминаниями об умирающей, – формулы на разбросанных шпаргалках, на железных столах, взятых с кораблей, даже стены тщательно, как арабской вязью, были покрыты формулами.
Около семи часов вечера у роковой доски стоял последний кадет. Он еле дышал, быстро писал на доске, стирал всё, что писал, и что-то говорил. Из ассистентов – кто сидел, кто стоял, кто тихо переминался с ноги на ногу. Все они воспалёнными глазами, тяжело дыша, смотрели на незадачливого кадета, и, кажется, вот-вот бросятся и растерзают и кадета, и экзаменатора, который никак не может добиться сакраментального «что и требуется доказать».
Наконец, преподаватель с решительным видом подошёл к доске и, словно собираясь ударить, велел что-то стереть и писать снова, и хотя написано было вновь то же самое, но, уже почти не глядя на доску, раздалось громкое: «Ну! Слава Богу!! Довольно. Идите». И это «довольно» повторилось, как эхо, в разных местах подземных переходов, облегчённо перекинулось на двор, на валы, где стояли кучками кадеты, глядя на блестевшее вдали лазурное море.
– Алгебра умерла! – торжественно провозгласил последний из отвечавших кадет, который по традиции должен был на похоронах представлять её мужа. В коридорах уже все было готово к выносу покойной. Вскоре тело Алгебры, довольно потрёпанное, было помещено в ящик, куда были положены тетрадки, записки и прочие реликвии, связанные с нею. Ящик, поставленный на маленькую шаретку, под скорбные звуки марша проследовал в злачные места, где и должен был оставаться до ночи.
Весь этот день, и особенно вечер, и форт, и Сфаят жили странной и необычайною жизнью. Пекло африканское солнце, звонили к обеду и ужину, играли в винт в библиотеке, ходили гулять с собаками, тренькали «Фетину» на разбитом пианино в кают-компании. Но и малонаблюдательный глаз мог заметить, что то и дело возбуждённо снуют кадеты, собираются в кучки с видом заговорщиков и, передавая один другому, с непривычной торопливостью уносят на форт тщательно укутанные узлы и свертки.
Похороны имеют свой, годами выработанный ритуал. У гардемарин, хоронящих «альманах», он, что называется, с большим перцем, у кадет – поскромнее, но это – интимное таинство, с бесконечными вариациями, вся привлекательность которого заключается в том, что оно устраивается втайне от начальства. Какая спешная мобилизация костюмов, и мужских и женских, париков, усов, грима, цветных бумажек происходит к этому времени на всей территории корпуса! Роли намечены заранее: тут принимается во внимание и рост, и особенность речи.
Некоторые вещи даются просто, сочувствующими, под секретом, зато некоторые приходится доставать с огромным риском. Большое затруднение составило достать осла Гришку и козу Бяшку, которые стояли в конюшне под замком. Они должны были фигурировать на похоронах: первый – везти траурную колесницу, вторая, как необходимый атрибут кап. 2-го ранга Сорокина, для которого уход за козой составлял одну из его первейших домашних обязанностей: с нею он и должен был присутствовать на церемонии.
Незаметно, вслед за короткими сумерками, подкралась ночь, тихая, душная, звёздная. Запахло цветами, неясным соком трав, влажной гнилью из нижнего колодца; тянуло со стороны шоссе пыльцой от овечьего стада, к нему примешивался приторный запах оливкового масла и дымок от костров с соседней арабской деревни. Маслиновые рощи слились в один тёмный кусок и казались сплошным огромным лесом. Темнота заглушила дневные шумы, жизнь ушла с улиц, засветились в бараках огни.
Уже адъютант давно разнёс почту, уже полковник прошёл с камбуза, попыхивая папироской. Шоссе опустело и резке крики – «эрри» – арабов, понукавших ослов, становились слышными издалека. Сфаят засыпал. Вдали горели яркие огни Феривилля, Пешери, судов в канале. За озером мигали маяки. Далёкие земные огни смешались с небесными – звёзды ярко блестели, и от Венеры ложились тени по бледному шоссе. Замерла дорога на форт, ползущая змеей, то ныряя в долинку, то выбрасываясь наверх, на склоны разорванных скал. Среди груд камней сосны, чуткие к самому лёгкому ветру, тихо свистели, словно дышали.
Вдруг откуда-то с гор, близко ли, далеко ли, раздался неожиданный и отчаянный крик козы. Через минуту он повторился ещё и ещё и стал наполнять тишину ночи мучительной тревогой. Всё дремало в душной ночи, а коза кричала напряжённо, настойчиво, словно желая разбудить и маслины, и пыльные кактусы, и звёзды. И кто услышал этот крик, то заглушаемый, то короткий, то вновь длительный и настойчивый, тот уже не мог спать и невольно вслушивался в ночь. Выскочила сова из дупла маслины, и её зловещий свист прорезал воздух ночи.
– Саша! Саша! Вставай! – раздался высокий голос женщины, колотившей в дверь барака. – Кадеты, идиоты, Бяшку увели! Иди, скорей!
– Что? Что такое? – послышался заспанный голос, потом торопливый и бессвязный спор, гневные окрики, и через несколько минут кавторанг Сорокин, без фуражки, которую он не мог найти в суматохе, спотыкаясь о камни, торопливо поднимался по крутой тропинке к форту. Всю дорогу он ругался вслух, поминая, что «бабы» все путают, мешают не только спать, но и жить и т.д. За поворотом, почти у входа в самый форт, когда Сорокин засмотрелся на блестевшую россыпь огней Бизерты и миганье островного маяка, он увидел обгонявшего его генерала, начальника строевой части.
– А, ваше превосходительство! – обратился он к тому и начал, запыхавшись, рассказывать о приключении, которое привело его на форт в столь необычное время.
Генерал, несколько горбясь по обыкновению и нахлобучив фуражку как можно глубже, поддакивал неопределёнными звуками, стараясь держаться немного сзади и уклоняясь от резкого светового луча, идущего через ворота форта от факелов, горящих во дворе. В самых воротах, около будки часового, на которой был прибит большой плакат с приказом по корпусу о смерти Алгебры, к Сорокину подскочил один из кадет и совсем неожиданно хлопнул его по загривку:
– Ну и ловко же, брат, ты нарядился! Узнать нельзя!
И когда Сорокин выпучил сощуренные от непривычного света удивленные глаза и остановился, кадет вдруг круто повернулся и быстро исчез в темноту рва и, что было всего неожиданнее, за ним шмыгнул и начальник строевой части, с несоответствующей для генерала скоростью.
Изумлённый Сорокин обратился к кадетам, обступившим его стеною, желая преградить ему доступ во двор; он старался успокоить кадет, извинялся и, путая от торопливости слова, просил «отдать ему жену, потому что коза дома беспокоится». Он застыл с раскрытым ртом, когда к нему подошёл, ведя на верёвке Бяшку, его двойник, кап. 2-го ранга Сорокин, в его собственном кителе, в его фуражке, которую он тщетно искал только что дома. Между двумя Сорокиными произошёл недолгий разговор, причём оба они произносили «ковда» вместо «когда», а кадеты кругом помирали со смеху.
Идя домой с Бяшкой, Сорокин задумчиво улыбался. Его взбудоражило ослепившее его зрелище. Он вспомнил молодость, обширные залы Морского корпуса на берегах Невы так же «альманах» хоронили... Затем плаванье, когда он, тогда еще молодой мичман, был в той же Бизерте. Странно как-то всё, и он плохо спал эту ночь, чутко прислушиваясь к таинственным шумам ночи, и в дремоте ему слышались звуки горна и духовых инструментов с буханьем турецкого барабана.
Барабан бухал истово и усердно, и, под звуки похоронного марша оркестра, осел Гришка вёз на шаретке, на которой он возил провизию из Бизерты, ящик с Алгеброй, около которой шёл неутешный муж, человек неопределённого вида. Затем – адмирал, директор корпуса, около него мелкими шажками сутулился генерал, начальник строевой части, юлил юлой инспектор классов, на почтительном расстоянии шёл чопорный адъютант, а там офицеры, преподаватели и дамы.
Здесь было вложено много остроумия, шаржа и наблюдательности. Непременным условием ритуала являлся почетный караул, причём единственное одеяние лиц, его составлявших, заключалось в танках (обувь кадет) и портупеях. Командовал караулом, высоким звонким тенором, ротный с длинными бакенбардами. В числе высоких гостей был маршал Петен. Его появление во дворе форта, освещённого факелами, произвело на караульных солдат величайшее впечатление. Когда началась торжественная церемония и среди мундиров появилась прекрасно загримированная фигура маршала, четыре солдата-сенегальца, ничего не понимающие, как полоумные выскочили из караулки с винтовками и отдали процессии воинские почести.
Что было дальше, знают только участники этой церемонии, да крепкие стены и рвы Джебель-Кебира, да тёмная и тёплая африканская ночь, пахнущая цветами, морем и керосиновою копотью от шипевших факелов.
После торжественного сожжения и провозглашения традиционных анафем и многолетий через пепел костра несколько раз прошел церемониальным маршем весь батальон, причём количество инструментов всё уменьшалось и последнее прохождение происходило лишь под редкие кряканья геликона. А затем были поминки, много, очень много вина. Ловили Гришку, который, пользуясь тем, что его забыли, опрокинул шаретку и убежал, его ловили и дамы, неумело и непривычно подоткнувши платья.
Уже стала разрежаться темнота, и светлеть морская даль. Факелы потухли. По двору нетвёрдо проходили одиночные фигуры. На месте торжественной тризны, около больших жестяных баков, сидели с кружками чёрные, как ночь, солдаты-сенегальцы. Они по-прежнему ничего не понимали, но были бесконечно веселы.
_________________
Больше о друзьях, чем о себе. |
|
Фотоальбом
Вопросы и Ответы
Поиск
Пользователи
Группы
Чат
Регистрация
Профиль
Войти и проверить личные сообщения
Вход
